Частный визит в Париж [= Место смерти изменить нельзя] - Татьяна Гармаш-Роффе

В воображении Максима стала разворачиваться сцена под названием «признание Пьера». Вот так Соня посмотрит на мужа глубокими темными глазами, вот так выпалит, смущаясь собственной бестактности, мучающий ее вопрос… Вот так он обернется к ней, окинет внимательным взглядом… Подумает, что недооценил свою жену, свою маленькую куколку, которой предназначена роль стоять на полке в витрине… Задумается… И?.. Признается? «Да, дорогая, это я убил твоего горячо любимого папу. Но ты на меня не сердись, это из любви к тебе, чтобы ты унаследовала столик, чтобы его не отдали русскому…» Черный юмор. И все же? Что собирается сказать ему Соня? И что, самое главное, он скажет ей в ответ? Что он может ей сказать?

Снова представился ночной сад, черные кусты, два мужских ботинка, едва заметно отразившие блики далекого фонаря на округлых кожаных носках; две брючины над ними, теряющиеся в черных тенях и ветках. Человек в саду. Он там был. Был!

Пьер? Следил за своей женой? Заметил, что Максим неравнодушен к Соне? А почему нет, Вадим ведь заметил… Ревнивец, который молчаливо, тайком выслеживает ее невинные похождения с Жераром… Который намеренно, с фальшивой игривостью оставляет жену наедине с Максимом и затем сидит под окнами, чтобы увидеть, как станут разворачиваться события… На их появление у окна в комнате для гостей он, конечно, не мог рассчитывать, но… Но окна спальни выходят тоже в сад. И именно они его интересовали, да!

Максиму вдруг сделалось не по себе.

Строго говоря, ревность Пьера сама по себе к убийству Арно не имеет никакого отношения.

Но добавляет к его характеру что-то такое… Неизвестную, потайную и тщательно скрываемую сторону личности… И малоприятную сторону, прошу заметить. Темную. В которой может притаиться все, что угодно.

А если… А если Пьер и впрямь убийца… Как он поведет себя, когда Соня, уверенная в его преданной любви и своей безопасности, отважно кинется требовать от него правды? Неужто человек, замысливший такое хитроумное преступление, признается, как провинившийся школьник? Нет, конечно, нет! И когда Соня начнет припирать его к стенке этими выкладками, услышанными от Максима, этими доводами, в которых Пьер усмотрит для себя угрозу со стороны собственной жены… Боже мой, как же он не подумал, что это опасно! Зачем он все это ей сказал, дурак, зачем? Не надо ей говорить с Пьером, пусть она оставит допросы и расспросы полиции! Ни слова с ним, ни слова!

Он бросился к телефону, набрал Сонин номер и стал считать гудки – три… пять… – представляя, что Соня торопится к аппарату с другого этажа или из отдаленной комнаты. Заговорил автоответчик. Нервно нажав на рычаг, он снова набрал номер и снова слушал гудки и голос Пьера на автоответчике. Раздался бип, и Максим закричал в телефон:

– Соня! Это я, Максим! Соня, ты меня слышишь? Сними трубку, это я, Соня! Мне надо тебе что-то сказать! Соня…

Телефон не отвечал. И ему стало не на шутку страшно.

Соня не стала зажигать свет. Меньше всего ей хотелось сейчас видеть это пространство, ухоженное и престижное, которое называлось ее домом. Его навязчивое благополучие вдруг показалось ей почти кощунственным на фоне смерти и ее печали. И – обманчивым… Этот дом, Пьер, все, что у нее было, – больше не защищало ее, не охраняло. Словно стенки ее мира сделались прозрачными и впустили в ее сознание нечто, раньше ее не посещавшее. Какие-то ощущения, какие-то смутные мысли, которые она не сумела бы выразить… Нет, сумела бы, одну из них: смерть. Смерть папы принесла не только боль, не только сосущую пустоту утраты, она принесла еще чувство ненадежности этого мира. Его хрупкости, его способности в любую минуту измениться и изменить твою жизнь…

Не снимая куртки, она вышла в сад и постояла там некоторое время в темноте. В саду было холодно, и слезы стыли в Сониных глазах. Она вернулась в дом, рассеянно разделась и, бросив куртку и туфли в гостиной, стала подниматься по лестнице, в свою комнату, чтобы упасть на постель и заплакать.

Она лежала на постели, комкая в руках носовой платок, и слезы тихо скатывались по ее щекам, смачивая подушку.

Телефон звонил без остановки, но Соня даже не шелохнулась. Когда в автоответчике раздался голос Максима, она замерла. Вскочив было с постели, она вновь села. Что он может ей сказать? Что… нет, не надо, ничего. Ей и без того худо.

Ей было необходимо сейчас сосредоточиться и понять, срочно понять, в чем заключаются ее отношения с Пьером, ее жизнь с ним и вообще вся ее жизнь. Сегодня, когда она вдруг осознала, что эта жизнь, то есть жизнь, которую она вела до сих пор, может рухнуть, рассыпаться в прах завтра, она задавала себе вопрос, а есть ли у нее какая-нибудь другая жизнь, кроме этой. Она задавала себе вопросы, которые раньше не задавала никогда, они раньше ей просто не приходили в голову. Такие странные, такие грубые вопросы, как, например, «люблю ли я Пьера?», что неизбежно влекло за собой: «А что тогда меня с ним связывает?»

Это было неожиданно – не суметь ответить на эти вопросы, не знать саму себя, не знать, чем и зачем ты живешь и почему живешь так, а не иначе? И почему бы, например, не изменить свою жизнь и не позволить себе поддаться тем чувствам, которые в ней будил Максим? Действительно, ну почему? Долг перед мужем? Боязнь? Максим волновал ее, он нес в себе что-то такое, еще не изведанное, но головокружительное, буйное, восхитительное. Какой-то букет великолепных эмоций, ощущений, чувств…

Может быть, это то, что когда-то привлекло в ее отце Мадлен – уровень личности, уровень отношений, чувств, страсти? Но Мадлен – это совсем другой человек, совсем другой тип. Энергичная, решительная, Мадлен была готова всем заплатить за свое счастье. Тем более в шестнадцать лет, в возрасте наивности и безрассудства. А вот Соня…

Нет, она не готова. К своим шестнадцати годам она уже знала, что такое любовь. И тоже благодаря своему горячо любимому отцу, ее замечательному и необыкновенному и очень знаменитому отцу. По мужскому недоумию полагая, что Соня еще мала и ничего не понимает, папа принимал у себя своих «подруг». Его женщины слишком долго в этой роли не задерживались, он их менял, то ли ища и не находя замену своей рано умершей жене, которую очень любил, то ли, напротив, даже не надеясь найти ей замену и пустившись во все тяжкие.

Папины ночные подруги убегали рано, оберегая покой и нравственность ребенка. Но надо сказать, что не слишком удачно: по ночам «ребенок», случайно проснувшись, слышал сладостные вздохи и стоны, доносившиеся из папиной спальни, и старался побыстрее заснуть, чтобы избавиться от тягостной роли тайного и ревнивого наблюдателя… Ревность была сложной, в ней были замешаны память о матери и собственнические притязания на любовь и внимание отца; ревность была тяжелой: наличие женщины в жизни отца воспринималось как измена, порождающая страх одиночества… По утрам, еще не вставая с постели, «ребенок» слышал глухие чмоканья прощальных поцелуев в прихожей; потом «ребенок» шел умываться в ванную, пахнущую чужим женским телом и чужими духами, замечал ваточку со следами макияжа в мусорной корзинке, дополнительное полотенце, еще влажное, свежевымытую кофейную чашечку в сушилке на кухне (тогда как папа еще не завтракал, дожидаясь Соню); и днем до слуха «ребенка» доносились телефонные разговоры, в которых папа лгал фальшивым сюсюкающим голосом, пытаясь остановить поток обвинений, изливавшихся на него из трубки от брошенных им и безутешных «подруг»…